Адам улыбается совсем по-мальчишески, когда подходит вместе со своим другом. Терри ощущает легкий укол зависти, с ним Годфри никогда не ведет себя так беспечно, не прикасается и не держит за руки, скорее, смущается и вздрагивает при каждом столкновении. Терри предполагает, что дело в возрасте, в том, что он старше, может быть, и не стоило ему предлагать дружбу, когда он мог предложить покровительство. Впрочем, в последнем Адам точно не нуждался, его первая и пока что последняя статья наделала шуму, а о нем самом уже говорили как о крайне перспективном философе.

Терренсу было лестно заметить в Адаме талант и оказаться правым, вот только он даже не может считаться учителем, лишь старшим другом, радующим за благополучие и успех юного товарища. Поэтому Терренс улыбается, пожимая руку другу Адама Уильяму, а самого Адама легко похлопывая по плечу.

- Так значит вы целый год провели вдали от родины, милорд? Как вы находите старую добрую Англию по возвращению? - Терренс заводит светскую беседу, но так мягко и по-дружески, что и она приобретает легкость и краски. Теннесси знает, что первое правило гостеприимства в умении создать комфорт и уют для своих гостей, и даже в чужом доме он, нет-нет, да и начинает вести беседу. Уильям оказывается очень приятным, в обычное время Терренс уделил бы больше внимания его чувственным губам и очаровательным кудряшка к низу прически, но сейчас он лишь отмечает радость, с которой Адам ни на шаг не отходит от своего вернувшегося друга. Терренс не чувствует ревности, скорее острое сожаление. Когда-то он так же смотрел на своего друга и напарника по проделкам, влюбился в него много раньше, чем сам понял, чем возжелал до боли в груди, чем проклял сам себя за постыдную, тайную страсть. Он ничего не смог сделать, даже признаться. После университета Чарли женился, обзавелся прекрасным ребенком, которому Терри не стал крестным лишь по счастливому стечению обстоятельств, счастливому, поскольку он бы не вынес наблюдать за тем, как растет ребенок от его первой любви.

Он не должен предаваться печали, так что продолжает улыбаться, хотя на душе скребут кошки. Меньше чем через четыре месяца он сам скрепит себя узами брака, а затем должен будет произвести наследника, лучше двух, трех, так будет чем занять жену, себя, так будет зачем жить дальше и можно будет оставить позади все эти мечты и метанья. Он сможет смириться, найдет себе любовника, того же Томаса для встреч пару раз в неделю. От этого никому хуже не будет, а он сможет утолить огонь внутри, свою тягу к мужской ласке, может быть, даже иногда очаровываться юношами и быть изредка счастливым. На секунду шелковый шарф вокруг горла кажется удавкой. В этом нет никакой трагедии, только жизни, но сияющие глаза у Адама и Уильяма, когда они смотрят друг на друга, выворачивают внутренности Теннесси и скручивают в тугой узел.

- Джентельмены, прошу прощения, мне нужно отлучиться, - легко вклинивает в возникшую паузу и теряется в бальном зале, но на самом деле ищет выход на террасу, где, по счастью, никого не наблюдает, так что Терри сбегает по лестнице, чтобы сесть в самом ее конце, прямо напротив пруда, и пытаясь заглушить неожиданный приступ тошноты и желания причинить себе боль.

Терренс, как и любой воспитанный джентельмен и аристократ, знает, что на приемах запрещено грустить и унывать, светские вечера должны быть легки и приятны, чтобы не дай бог, гости или хозяева не почувствовали дискомфорт от вашего присутствия. Можно быть высокомерным и насмешливым, колким, но никак не грустным и подавленным. Исключения существуют лишь для людей, переживающих утрату, но даже тут, если обстоятельства вынуждают вас выходить в свет, лишь только месяц вам будет простителен хмурый вид и проблески слез в глазах.

Терренс знал правила, а так же знал, что краткие передышки можно позволить себе лишь наедине. В любом поместье есть сад, а в нем пруд или беседка или, быть может, чудесный живой лабиринт, где можно потеряться в собственных мыслей без боязни потерять лицо. Терри позволяет себе помрачнеть, но сам чувствует, что не может выбраться из затянувшей пучины. Чем старше, тем больше сожалений и мыслей, опутывающих как щупальца морского чудовища. Кажется, ему лучше сказать больным и покинуть шумный вечер, блестящая карусель утомляет и его, больше всего, необходимостью быть в порядке, быть тем, каким его желает видеть эта пестрая толпа, кажущаяся разнообразной лишь на первый взгляд. Если же присмотреться повнимательнее, становится очевидна ее однородность.

Если бы Алиса была здесь, то они могли бы вместе посмеяться тем мрачноватым тоном, который ей так шел, а Терренс всегда подхватывал. Но Алисия была в Йоркшире, в родном имении своей матери, Калс-Ховарде. Терренс обещался навестить ее в этом месяце. Кажется, он мог бы направить письмо и отправиться хоть завтра. Ему нужен свежий воздух, ему... Нужно его уединение, вот только его прерывают робкие шаги. Терренс оборачивается с легким недовольством, но его лицо светлеет, когда он узнает Годфри.

— Адам, что вы тут делаете? - задает вопрос, который можно было бы задать и ему, но в такого рода беседах важно успеть первым, и Терри успевает, перебрасывая мяч на чужое поле: Вашему другу может вас не хватать. Ему странно от собственной двойственности, поскольку ему одновременно и хочется остаться одному, и хочется оставить Адама рядом с собой, так что он добавляет чуть тише и растерянно, словно надеясь, что Адам не услышит этих слов: Впрочем, мне тоже.

Голос Адама звучит как треснувшая ваза, Терри почти что делает шаг на встречу, но останавливается, когда слышит вопрос. Личный, а от того бестактный, хотя они и друзья. На секунду Терренсу хочется ответить что-то резкое, например, "это не ваше дело, Адам", вот только Адам, похоже, и сам понимает, что перешел грань, когда добавляет:  Я не хотел мешать.

— Вы не помешали, я вышел освежиться, но не надеялся на встречу, — произносит легко, уже взяв себя в руки, и добавляя с оттенком, который так просто и не понять: И я никого не ждал. В его голосе одновременно и предостережение — Осторожно, Адам, — и приглашение — Иначе я решу, что сплетни моих друзей правдивы.

Адам отвечает сразу же, вот только в его голосе звучит обреченность и отчего-то неверие. У Терренса сжимается сердце, когда он спрашивает: Зачем? И уточняет, испугавшись собственной страсти, звучащей в голосе: Почему вы так подумали?

Зачем вам искать меня, когда рядом с вами вернувшийся друг, когда в зале смех и шампанское, зачем вам я...

— Хотел быть рядом. Другого ответа у меня нет, — Терренс приподнимает брови, ожидая продолжения, и отчего-то смутно волнуясь, вот только на деле ответы на самом деле ничего не объясняют, оставляя после себя новые и новые вопросы.

Сад и правда дивен и свеж той ночной прохладой, которая бывает только в Лондоне, будто бы с оттенком тумана и тины, Терренс невольно думает о призраках, которые могут появиться во мгле и невольно вздрагивает, когда под ногами Адама зловеще трещит ветка. Терренс не до конца понимает, почему спокойно сидел, взирая на фонтан в одиночестве, а сейчас в компании Адама неожиданно испытывает легкий испуг.

— Я... должен признаться, что обладаю впечатлительной натурой, — невольно понижает голос и сокращает дистанцию до неприлично близкой, — И практически чувствуя, как призраки этого места наблюдают за нами. Да я чертов трус...
Вдалеке ухает филин или, быть может, любая другая птица, желающая напугать Терренса до икоты, он практически хватает Адама под локоть, а затем, пугаясь уже собственной вольности, смущенно отпускает: Кажется, ночной воздух, напротив, будоражит меня. Вы ведь сохраните мою слабость в секрете? Спрашивает почти ласково, уверенный в том, что Годфри не будет трезвонить на всех углах о том, как почетный виконт боится гулять по ночам.

— По правде говоря я боюсь темноты, ха, точнее, того, что мое воображение рисует мне в ней, — Терренс останавливается о чрезвычайно пышного куста бледной чайной розы, который буквально светится в темноте, отражая в себе лунный свет и кажется юной невестой в подвенечном платье. Слова баллады роятся в голове и Терри тихо декламирует: Погибшая в цвету, цветет теперь в саду. Ему кажется, что слова звучат жалко перед теми эмоциями, что захлестывают его, так что Терри невольно находит руку Адама и сжимает, ища поддержки, но застывает, когда касается теплой кожи и покрывается изнутри приятным покалыванием. Терренс ждем несколько секунд, ждет, что Адам одернет руку или отодвинется, скажет, что его заждался друг и ему совсем невесело ходить здесь в темноте с причудливым Теннесси.

Терри ждет пару секунд и думает, что если Адам не одернет руки, то он поцелует его.

Терри хочет спорить, доказывать упрямо и топорно, что в нем ни осталось никакого света, ничего не осталось, кроме мерзких желаний и похоти. От слов Адама хочется плакать, упасть на колени, чтобы вознести молитву покаяния и хоть немного очистить душу. Терри сдерживает вздох и шепчет тихо и неслышно: Вы слишком добры.

Эта доброта ножом проходится по сердцу, Терри хотел бы перестать испытывать эту тянущую слабость перед Адамом. Как проще стали бы его дела, если бы он мог относиться к Адаму как к своему протеже, представить его друзьям, оберегать от гадких слухов, нехороших знакомств, относиться как к младшему брату и помочь стать одним из тех блестящих юношей, сияющих своими заслугами, а не титулами.

Вместо этого случайное касание пальца к запястью вызывает головокружение, Терри резко втягивает воздух и наконец просит: Пойдем в дом? Должно быть, нас уже потеряли. Голос не подводит Терренса, в отличие от тела, голос спокоен и выверен, хотя внутри бушует шторм. Ему хочется ускорить шаг и отпустить руку Адама, иначе он не сможет и совершит что-то импульсивное и недостойное, потянется к его губам: Адам... Внутри всё переворачивается, когда Терри делает его шаг и силится разглядеть лицо юноши - призрачное и неясное, прекрасное и отчего-то кажущееся неземным. Терренс практически проклинает себя за желание осквернить эти прекрасные черты, увидеть их в припадке блаженного безумия.

— Вы очень красивы, — голос садится, словно Терренс залпом проглотил лед, в животе тоже разливается холод, имя которому страх. Испортить, сломать, разрушить. Испортиться, сломаться, разрушиться.

— И вы очень невинны, раз не можете, нет, не желаете видеть мои пороки.

Терри отвечает быстро, не задумываясь о том, что правильнее было бы избежать ненужной искренности, перевести разговор, а не обнажать перед Адамом то самое болезненное и ужасное, что в нем было, что он превратил в шутку, преподносил легко, смеясь. Его развлечения и ласки с мужчинами в обществе, конечно же, были под запретом, но все же не подвергались такому безоговорочному порицанию, которое получали однополые пары. Терренс же к своему стыду знал, что не будь он трусом, предпочел бы жизнь без вранья и фальши. Он был способен восхищаться, уважать женщин, но не испытывал ни страсти, ни той возвышенной любви, от которого его сердце трепетало, а мозг превращался в клубничный пудинг.

— Никто не посмел бы, Адам, я знаю это сам. Как знаю, что днем светит солнце, а ночью луна. Я порочен, я... Рот отказывается произносить "содомит". Само слово кажется нечистым, способным опорочить Адама, Терри замолкает, чувствуя, как дрожит всем телом, находясь практически на грани слез. Он не находит ничего лучше, чем ладонь Адама в обе руки и поднести в губам, почтительно оставляя поцелуй между костяшек. Простите меня. Простите мои мысли.

— Вам не стоит так беспечно говорить мне о поцелуях, — шепчет приглушенно, а затем, злясь, отпускает руку и отходит на шаг. Прошу вас, не позволяйте мне злоупотреблять вашей добротой. Вы для меня особенный друг, я... Не хочу терять вас. Терренсу кажется, что внутри всё рушится, пока он краснеет и запинается перед Адамом. Я жалок. Его чувства смешны, а сама встреча с Годфри кажется злым роком.

— До встречи с вами я был спокоен, теперь же я потерял покой, — его голос теряет привычную сдержанность, а сам он теряет лицо, оказываясь совершенно беззащитным. Такие чувства он не испытывал уже давно и теперь захлебывался в мыслях и словах, совершая одни и те же ошибки.

— Я должен связать себя узами брака через пару месяцев, поэтому то, что я позволил себе испытывать к вам, непозволительно. Ему удается взять себя в руки, голос вновь спокоен, даже когда внутри всё пылает и плавится. Я должен уехать и успокоиться. Доброй ночи, Адам.

Пожалуй, из всех вещей, способных остановить Терренса сейчас, Адам сказал верное. Он знает, но просит не отталкивать. Против воли внутри Терри рождается надежда, пусть он и пытается задушить ее, как сорняк, на корню.

— И кто же мой любимый? — Терренс прищуривается и прикусывает губу в ожидании ответа, хотя навряд ли Адам в темноте сможет разглядеть выражение крайнего скепсиса. Усилием воли он игнорирует просьбу Адама не отталкивать. Глупый мальчишка. Смесь отчаяния, неверия и нежности потопляет его: я разобью вам сердце, если не оттолкну.

Он мог бы, и как часто он думал об этом, привлечь Адама к себе, зарыться в его волосах, шептать на ухо смешные глупости, чтобы случайно коснуться щеки, а потом уже неслучайно поцеловать его губы, присвоить его себе целиком и полностью. В глубине души Терри знал, что сможет это сделать, даже если Адам увлечен им не всерьез, малейшей искры было бы достаточно, чтобы склонить Адама к себе, пусть и не надолго. Короткая искра, приключение перед тем, как погрузиться в пучину благопристойности. Алиса бы ни разу не упрекнула его в связи с привлекательным юнцом. Как же тошно, что он не мог полюбить ее. Боги считают грехом, люди болезнью, а Терренс счастьем, которое достигается высокой ценой.

—  Неужели вы не поняли, Адам? Неужели не догадались о ком мои мысли и мечты?

Всё это было бы смешно, когда бы ни было так грустно. Терренс даже не находит, что сказать, лишь открывает рот и выдыхает что-то вроде сдавленного хрипа.

— Вы были бы правы года четыре назад, — Терри наконец находится со словами, продолжая сдержанным тоном, через который все же пробивается волнение: У меня нет к нему чувств, что до его ревности... Терри давит смешок, поскольку он прозвучит слишком злобно.

— Всё дело в вас, Адам, — Терри не выдерживает и делает шаг обратно, понижая голос, но от этого лишь четче слыша каждое слово: Он заметил, что я неравнодушен к вам даже раньше, чем я сам. Терри замолкает, думая о том, какое удивление испытал от горьких и грубых обвинений. Они не клялись друг другу в верности и не признавались в любви, но, кажется, раньше Томасу хватало своей особенности в глазах Теннесси, чтобы скатываться в дрязги ревности и неуверенности. К своему стыду, Терри не испытывал ничего кроме легкой жалости и сожаления о том счастье, которое он однажды нашел в его объятиях.

— Я желаю вас самым низменным образом, но я слишком ценю вас, слишком восхищаюсь, чтобы пытаться соблазнить или, хах, взять силой.

Терренс знает, что должен держать дистанцию и не пересекать черту. Знает, что должен не посрамить честь отца, деда, прадеда, всего рода, который уже более трех веков составляет цвет и славу Англии. Картины предков в домашней галерее всегда приводили Терренса в восхищение, а мысль о том, что однажды и его картина присоединится к ним внушала трепет и легкую гордость в детстве. Теперь же, кажется, ему нечем гордиться, он ставит на карту слишком многое ради случайной связи, даже если сейчас она кажется ему смыслом всей жизни.

— Я бы никогда не перестал восхищаться вами, Адам, — голос подводит Теннесси, голос дрожит и нежнеет, а сам Терри тянется к Адаму, повинуясь самым низменным, но от этого не менее сильным мотивам. В момент, когда Адам берет его руки, Терренс окончательно сдается, падает и одновременно возносится куда-то выше облаков и небес. Мысль о том, что он любит и сам любим, кажется слишком большим счастьем, чтобы выдержать ее, и слишком большим несчастьем, даже не потому, что кончится всё это разбитым сердцем. Нет, в этой истории нет и не может быть счастливого конца. Терри знает это, как ребенок знает, что огонь горячий, но все равно тянет руки, получая на память о собственном упрямстве ожог.

Так и Терренс не может отказать. Не когда Адам называет его любимым, не когда дрожит вблизи, оказываясь совсем рядом и опаляя шею дыханием. Терри обещает себе никогда не ранить его, не предавать, дорожить каждой секундой, пока они будут рядом. Клянется тысячами клятв и сам же понимает, что нарушит если не все, то большую часть. Адам чист, а он порочен и труслив, еще и тщеславен, малодушен, ведь иначе не объяснить то, как он позволяет себе увлечься словами Адама, начиная желать несравнимо большего.

— Ведите, — отвечает коротко, красная, но зная, что темнота будет надежным прикрытыми для их нескромного поведения.

Терри идёт по дорожке, держа Адама за руку и думая о том, что ещё не поздно. Ещё не поздно остановиться и вернуться в зал, не поздно дать бой страстным и порокам, ведь он совсем недавно и пламенно исповедовался и молил о прощении, лил слёзы и чувствовать себя обновлённым, готовым к новой жизни, но... старые привычки никуда не деваются.

Он идёт по дорожке, думая о том, что совершает ошибку, губит себя, губит Адама, милого, прекрасного Адама, который думает, что влюблён в него. Но как же можно, если он так гадок, если он пользуется неопытностью юноши, спутавшего восхищение, нежную привязанность со страстью.

Терри проклинает себя и молится всем богам, когда касается губ Адама в плетёной беседке, созданной романтиком-архитектором для тайных встреч с дочерью заказчика, по крайней мере, так кажется Терренсу, когда он видит ее, совершенную лунным блеском.

Ему многое кажется, но все это не имеет значения, потому что, на самом деле, все его мысли об одном и том же — о любви.

Терренс ожидает смущения, может, робости, но в поцелуях Годфри ничего перечисленного нет, лишь пыл и некая неопытность, которая впрочем проходит уже после третьего поцелуя. Терренс не успевает приревновать, даже испытать подозрений по поводу своего невинного "друга". Он оказывается слишком занят касаниями. Не только губ, но и рук к пояснице, талии, спине, а потом плечам, а потом к шее и снова вниз по позвоночнику, потом нога к ноге, Адам оказывается сверху в крайне недвусмысленной позе, но то, что обычно остудило бы Терренса (например, приличия) в этой густой темноте лишь раззадоривает.

Терренсу хочется целовать глубже и чаще, забраться рукой под жилетку и погладить шелк ткани, погладить кожу через тончайший лен и представить, как он белоснежным облаком спадет на деревянный пол. Терри представляет кровать, а на ней Адама... И эта фантазия вызывает стон вместе с болезненной судорогой между ног, особенно яркой от того, что Адам не задумываясь трется о низ живота.

Но даже хуже, вместо того, чтобы не заметить или сделать вид, Адам останавливается, спрашивая сделал ли он что-то не так.

— Всё так, мой милый, — обращение слетает само собой с губ, Терри решает не заострять на этом внимание прямо сейчас и продолжает: даже чересчур, я готов потерять голову. Терри позволяет себе выдохнуть коротко и страстно, а затем приобнять Адама, прячась у него же на плече. Внутри наступает странное облегчение, смешанное с запахом ночной прохлады и теплом Адама, пахнущего волнительно и сладко. Терри не выдерживает и припадает губам к его шее, присасываясь наподобие графа Дракулы. Я хочу вас, Адам. Жажду обладать вами. Безумно, безудержно хочу вас. Вы только мой.

Теннесси не хватает смелости произнести ни одну из этих мыслей, лишь прикусить кожу, жадно желая поглотить каждый кусочек. Он не может говорить Адаму привычных, пошлых признаний, не хочет сейчас увлекать к себе в постель, чтобы не свести всё на уровень плоти. Томление, терзания страстями владеют его душой, но вместе с тем дарят настоящее счастье.

— Я не хочу уходить отсюда никогда, — шепчет с тихой улыбкой, понимая, что говорит глупости, но не переставая говорить их, потому что эти глупости кажутся единственно верными и искренними. Просто не понимаю, как можно будет вернуться и вести себя как раньше. И делать вид, что мы с вами лишь нежные друзья. К последнему примешивается легкая горечь, Терри не позволяет ей отравить всё счастье, но чувствует ее касание, как иной раз видит касание смерти в больных и немощных, а жизнь в юных, безудержных... В Адаме.

Терри не может сдержать улыбку и радостный смешок, когда щекой касается щеки Адама и, не решаясь прикоснуться к губам, пусть искушение и велико, нежно оставляет поцелуй на кончике носа. Мой Адам. Ты мой. Ты ведь знаешь это?