То, что Милле просыпается без Адама рядом, напоминает повторяющийся кошмар, из которого он никак не может выбраться. На ебучей ферме Милле привык засыпать рядом с Адамом, просыпаться, ворочаться, злиться, ругаться и влюбляться в Адама с каждым разом всё сильнее и безнадежнее. Он спал рядом с ним голым, сначала, потому что жарко, а еще потому что смущать Адама было забавно, сам Адам не хотел казаться смущенным, огрызался и требовал надеть трусы, а еще грозил выселением. Потом, правда, перестал, когда они стали засыпать в обнимку. Потом это уже стало привычкой: прижиматься и обнимать его, желать Адаму доброго утра, желать его утром, когда он еще спит, наблюдать за тем, какой он одновременно досягаемый и недоступный. У Милле ехала крыша, поэтому он решил уже тогда, что не хочет без него. И сам же уехал, потому что были дела и... потому что ему надо было подумать, придумать аргументы, чтобы Адам поехал с ним и... Лили, была ведь еще Лили.

Те первые дни, когда Милле переехал из душной квартиры, наполненной бандитами и дилерами, где он не мог спать, в свою собственную, что ж, даже тогда он не мог нормально уснуть, а просыпаясь, чувствовал что чего-то не хватает. Кого-то. Прямо как сейчас. Милле вскакивает слишком резко, сердце бешено стучит из-за прилива адреналина, из-за чертового страха, что Адам снова исчез, потерян для него. Ушел.

Милле не хочет в это верить, не может, не во второй раз, сколько еще Адам будет уходить от него? Милле тошнит, он натягивает джинсы на голое тело и выбегает прямо так, вокруг темень и холод, это уже не Австралия, Милле покрывается мурашками, но не обращает никакого внимания на неудобства. Первой мыслью - броситься и проверить в номере ли Лили, если нет, значит, они точно уехали. Милле снова тошнит, он не готов думать о том, что это значит для него. Осознание убьет его живьем, Адам не мог уехать, не после того, как Милле нашел его, не после того, как признался в гребанной любви, словно они в ебучем ромкоме. Милле прикусывает губу и задерживает взгляд на парне, заходящем в круглосуточный магазин. Псих, гребанный псих, совсем свихнулся. Милле несется по лестнице и проскальзывает мимо консьержа с безумным выражением на лице. Он успокаивается только когда видит через стеклянную дверь, как Адам расплачивается за бутылку (газировки?) Милле готов придушить Адама за внезапную жажду, в комнате тоже была вода, какого хуя?

Милле садится на бордюр и только сейчас понимает, что у него болят ноги (он выбежал без обуви) и, черт, задница (без комментариев). Из магаза выходит парочка и спрашивает, не нужна ли ему помощь. Милле мотает головой и отвечает, что ждет кое-кого. Отъебитесь и не вызывайте копов. Милле встает, только когда Адам выходит и на него накатывает злость вместе с облегчением. Адам не уехал без него. Адам здесь. Адреналин проходит, как и желание орать: Куда ты, блять, делся. Милле потрясывает от холода и, возможно, нервов. Он делает шаг, оказываясь рядом с Адамом и обнимая его прежде чем что-либо говорить. Мудрое решение, Адам теплый на ощупь, не фантазия и не галлюцинация, а настоящий, реальный Адам, которого можно обнять и даже укусить в шею. Это успокаивает.

- Не делай так больше, - он должен звучать сердито, может даже, грозно, но вместе этого голос звучит очень потерянно. - Не уходи ночью, не уходи без предупреждения, не уходи, я... Безумно испугался. Мне нужно знать, где ты.

Милле никак не реагирует на придурка, потому что: От придурка слышу. На самом деле Адам прав, и Милле чувствует себя глупо, что бросился сломя голову без обуви и футболки, в таком виде он всё равно не ушел бы далеко в своих поисках. Вот только все равно обидно слышать от Адама про трекер, остается невысказанная горечь. Милле со злостью смотрит на бутылку, из-за которой Адам вышел, словно может переложить на нее ответственность за происходящее.

— Черт, да я уверен, что я в ошейнике с бубенчиком это ещё одна твоя влажная мечта.
— Неа, с кляпом во рту, — поправляет, скорее, сухо, чем игриво, не особо горя желанием поддерживать игру. Милле и сам не понимает, что именно так задевает в этой шутке, но хмурит брови и губы, слегка индевея внутри. Он не понимает, почему раз за разом они переходят от ласки к грубости, вроде только сегодня они достигли взаимопонимания, по крайней мере, Милле так думал, хотел так думать. Но ему всучают бутылку и говорит, что нужно поговорить. Совсем по-киношному, совсем как те разговоры перед расставанием. Милле снова чувствует тошноту и, не задумываясь, открывает и отпивает газированный лимонад. Ты сделал глупость, когда оставил меня. Этого Милле тоже ему не скажет, потому что это не важно, его страхи и тоска тоже не важны, хотя бы потому что Адам сейчас здесь. Больше всего на свете Милле хочет притвориться, что он всегда был здесь с ним, с самого начала и до конца. Будет ли это сладкой ложью?

— То, что ты меня трахнул, не дает тебе права относиться ко мне как к девчонке, — огрызается и дергается, правда, не сильно, больше уж, нерешительно, позволяя Адаму нести себя на руках и отчего-то чувствуя тепло внутри. А еще смущение, которое становится прямо обжигающим, когда Адам проносит его по холлу перед глазами консьержки.
— Вот блять, — шепчет Милле на ухо Адаму, попутно прячась лицом в его плечо, будто так его точно не узнают утром. Он не может признаться, что во всем этом есть что-то слишком интимное, что они не могут выразить словами, но оно все равно остается между ними, всегда было, как напряжение в миллионы вольт, как случайные и не очень взгляды, касания, как слова, которые застревали в груди и не доходили до рта. На лестнице Милле уже встает на ноги и почти взглядом отрезает: Сам дойду.

— Так о чем ты хотел поговорить? И что за глупость?— спрашивает, не оборачиваясь, будто целиком поглощен открыванием картой двери их комнаты, но на самом деле всё еще замерзая внутри. Милле не смотрит на Адама, потому что сейчас ему страшно на него смотреть. Он не вынесет, если увидит жалость или вину или желание закончить всё здесь и сейчас. Только не снова.

Милле хочет пообещать Адаму всё и сразу. Что не уедет, что останется рядом, что будет рядом всю жизнь и будет любить его даже дольше, даже после смерти, даже если смерть - это небытие. Милле замирает и жадно впитывает слова Адама, его голос с нотками дрожи, тепло его рук и то, как их тела соприкасаются. Чувств внутри так много, что Милле не может выразить их словами, только раскрывает рот и закрывает обратно, не решаясь сказать что-то, есть большой шанс, что если он все откроет рот, то начнет признаваться в любви и говорить вещи, за которые ему будет если не стыдно, то очень неловко.

— Мне нужно будет сделать звонок завтра, — шелестит после долгой паузы, когда наконец восстанавливает способность складно связывать слова. Милле прикусывает губу и старается говорить громче, увереннее, чем ощущает себя: Возможно, мне придется уехать, но я обещаю, что вернусь меньше чем через месяц, — и сам не верит, что сможет сдержать обещание, но... ему придется, он больше не потеряет Адама. Потому что, оказалось, что на самом деле он не может думать ни о чем, кроме того, что Адам нужен ему, чертов Адам, который сводит его с ума, все его существо выворачивает наизнанку и забирает себе, не спрашивая разрешения. Милле все еще не доверяет себе, так что без слов кладет руку Адама на свою грудь там, где предположительно должно быть сердце, левее центра: оно твоё. И я тоже.

Выходит слишком глупо, Милле краснеет и радуется тому, что Адам не сможет увидеть его лицо, только услышать как сердце бьется сильнее и, кажется, пытается скрыться от позора. Он всегда думал, что любовь бывает только в фильмах, на деле люди встречаются и расстаются, используют друг друга, разбивают сердца, изменяют. Милле сам себе кажется очень юным, ему даже нет 18-ти, а жизнь такая длинная и жестокая. Она не разбрасывает хэппи-энды направо и налево. Чаще всего она дает надежду и отнимает ее в самый болезненный момент.

— Пожалуйста, дождись меня. Побей, если хочешь. Но дождись. Потому что я сам хочу остаться с тобой.

Склониться перед Адамом оказывается слишком просто. Ты так быстро меня приручил. Милле ведется за ним, пусть никогда не считал себя ведомым, но суровая действительность учит признавать поражения, так что Милле признается в собственной слабости перед Адамом и перед его губами на шее. Он позволяет себе тихий вздох и более громкий стон, когда оказывается на кровати.

Милле придурок, непонятно зачем он такому как Адам. Он мог бы найти кого-то получше, кого угодно, кто подарил бы Адаму целый мир и луну на сдачу. Вот только Адам выбирает Милле с его дурацкими шутками и признаниями, и Милле готов вилять хвостом и облизывать Адаму щеки. Я проживу. Обещаю. Верь мне. Когда-то давно он обещал себе больше ни к кому не привязываться, теперь это кажется старой шуткой, пусть страх потери и остается совсем рядом, маячит на краю сознания, всегда готовый принести кошмар, где Милле теряет Адама из виду или где тот улетает в Африку, Мадагаскар или Северный Полюс.

Милле гладит кожу Адама сквозь рубашку и спускает еще ниже носом, упираясь в живот: Я больше не буду заставлять тебя ждать. Я сам не готов ждать. Потому что время утекает сквозь пальцы, его катастрофически мало, как и шансов справиться быстро со всеми делами в Австралии, выторговать себе возможность уехать, жить в Америке вместе с Адамом. Жить честно и законно.

Милле не хочет сейчас думать о том, что его захотят убить или о том, что в лучшем случае большую часть жизни он проведет, скрываясь, или даже сядет в тюрьму. Адам заслуживает кого-то получше, но Милле просто не согласен, что с Годфри может быть кто-то другой, кто-то кроме него.

Милле целует кожу Адама, цепляясь за молнию джинсов, но отчего-то смущаясь и спрашивая слегка взволнованно: Я ведь могу? Ну ты понимаешь...